Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

20 октября 1924. Понедельник

Этот год мне украсил мальчик,Веселый-дерзкий-зеленоглазый,С каждым днем уходя все дальшеОт моих веселых фантазий.Был еще один — тоже Вася —Черноглазый, ловкий и гибкий,Тоже часть моих дней украсилЗажигающей смех улыбкой.Был один — на других непохожий,С глазами правдивыми мальчик,И всегда спокойный Сережа,Мима, резкий, как детский мячик.Еще — застенчивый и молчаливый,Голубоглазый Андрюша,Что вошел походкой красивойВ мою комнату и в мою душу.Но — безумная и шальная —В странной комнате с портретом БлокаОставалась всегда одна я,Как и теперь, когда те — далёко.

Нет, хороши стихи Гумилева, дивно хороши!

22 октября 1924. Среда

Сегодня отправила два письма, одно в редакцию «Эоса»,[333] другое — в «Студенческие годы»[334]. Послала кое-что из своих стихов и наиглупейшие препроводительные письма. А в конце концов поторопилась запечатать и все перепутала: то, что хотела послать в «Студенческие годы», отправила в «Эос». Вообще, что-то глупо. Но это — первый опыт, первые шаги в настоящей жизни.

Сейчас больше ничего не остается, как лечь спать. Вечером читала Джека Лондона «Мартин Иден», и эта вещь создала мне настроение, которое уже ничто не могло разрушить.

24 октября 1924. Пятница

Чем я хуже других? Неужели я так уродлива и не интересна? Почему около меня никого нет? Говорят, зависть — нехорошее чувство, а я завидую. Всем завидую, кто не один, у кого есть близкий человек. А ведь я совсем, совсем одна. Все как-то шарахаются от меня, игнорируют, не замечают. Когда я была поменьше, мысли у меня были такие возвышенные, то о патриотизме вопила, то мировые вопросы решала, — это и по дневнику можно видеть. Как это и ни было глупо, во всяком случае, я не была мелочной. А теперь! Должно быть, я действительно так измельчала, омещанилась, что ни одна серьезная мысль не идет в голову. А Мамочка и до сих пор считает меня недюжинной натурой, думает, что я выше всех здесь. Может быть, это и правда? Нет, едва ли. Я сама стала такая же ординарная, как и все. Но, если я такая же, как и все, тогда почему же все так отшатываются от меня? Единственное, что меня удерживает от окончательного падения, — это мои стихи. Именно то, что я сама создаю.

Я пишу «падение», но разве я так думаю? Разве у меня есть какой-нибудь намек на «раскаяние» за историю с Васей? Разве я не хочу иметь этих переживаний?

27 октября 1924. Понедельник

В субботу к нам пришел Вася Чернитенко и пробыл сутки. На «Корнилове» они устроились очень хорошо, но все же он думает при первой возможности ехать на работы.

Сейчас была у камбузников. С тех пор мы не собирались ни разу. Назавтра уговорились, что они придут ко мне, с ними хоть весело.

Взяла в библиотеке «Историю древней философии» Трубецкого.[335] Хочу серьезно заняться философией. Сейчас собираюсь кончить Дёме письмо.

А хочется мне, чтобы Франция скорей признала большевиков!

30 октября 1924. Четверг

Франция признала большевиков. Вчера это было в Тунисской газете. Сегодня на кораблях в последний раз был спущен Андреевский флаг. Больше он не поднимется. Но днем все было еще спокойно. А вечером с «Корнилова» явился Скрипников с запиской от старшего офицера, где тот просит срочно дать переэкзаменовку, так как каждую минуту можно ждать ликвидации. Он пришел уже без погон. Говорят, что весь личный состав эскадры будет списан в лагерь в двух верстах от Фервилля. На эскадре паника. Начинается она и у нас. Настроение такое, как четыре года тому назад — в момент объявления крымской эвакуации. Нервное и тревожное. Что-то будет?

А Папа-Коля получил сегодня письмо от Постникова из «Архива русской эмиграции»,[336] где тот пишет, что вопрос о его назначении еще не решен и на днях будет снова поднят в министерстве.

До января-то мы, наверное, просуществуем, но что будет дальше?

2 ноября 1924. Воскресенье

Понемногу все утихомирилось. Говорят уже не о «признании», а о «выборах в Англии». В субботу был Петрашевич и говорит, что настроение на подлодках и миноносцах очень бодрое. Французы предлагают всем желающим бесплатный проезд до Франции, и штаб дает еще по сто франков.[337] Если бы мне предложили такие условия, я бы, кажется, поехала. Да только, пожалуй, придется и без таких условий ехать. Я ничего не боюсь. Я совсем не рада, что опять все так тихо и спокойно. Только было началось что-то интересное и уже кончилось. Одно утешение, что весной уже наверняка конец.

Последнее время очень много работаю — чиню бушлаты.

9 ноября 1924. Воскресенье

Все гардемарины оделись в «штатское»: голландка навыпуск с поясом и с расстегнутым воротником, марсофлотские брюки с клошами, танки, а на голове капитанка, у всех вид апаша.

12 ноября 1924. Среда

Что было за эти дни?

Вечером пришел Вася Чернитенко. Притащил с собой стул, который Грибков свёз с «Алексеева». Настоящий, хороший, обитый кожей стул. Нужно же было столько тащить его. Живет он уже в Сиди-Ахмед, бесплатный проезд до Бизерты, жить там как будто и ничего, но тоска темная. Собирается через неделю или через две уехать во Францию. В субботу же получили письмо от Антонины Ивановны, она уже в Довилле.[338] Ее сын, Женя, предлагает в случае чего Папе-Коле помочь устроиться. Папа-Коля написал ему о Васе и просил помочь. Мне бы очень хотелось, чтобы он поехал в Довилль.

С утра позвала Васю в город. Было дело: в прошлый понедельник я снялась в фотографии Karbenty к Мамочкиным именинам. Обещал приготовить в субботу. Сказала дома, что «иду за пуговицами», а карточки не были готовы. Мы ни слова никому не сказали и пошли. Купила там еще себе плетёный портфель, очень оригинальный, местный, экзотический. Бошкович и Любомирский приходили прощаться.

Подарила Мамочке карточку и коробку пудры. После обеда мы вчетвером пошли в город. Сидели на вокзальной площади в кафе и пили всякую всячину. За соседним столиком сидел Беренс, командующий несуществующим флотом, и Тихменев. Жалкие какие-то оба… Потом пошли на пристань. Уезжало семь человек гардемарин, в том числе Андрюша Сиднее. Он был далёк от нас в последнее время, сначала Мария Васильевна, потом Насонова. А тут вдруг мне стало грустно. Были трое, которых я выделила. К Чернитенко я скоро охладела, к Сидневу тоже, но так в последний момент мне стало горько и обидно. Я была ему совершенно не интересна, не то что Насонова. С одной стороны, это меня задевало, с другой, было досадно на себя. Потом вообще картина отъезда скверно действует на нервы. Я третий раз была на пристани, и каждый раз одно и то же чувство, скорее всего — зависть. Уехать хочется страшно, безумно! Когда мы ехали на извозчике домой — и я увидела на море яркие огни парохода — я чуть не расплакалась. Потом глупые мысли лезли в голову. Вот, думаю — было бы у меня 300 фр<анков>, поехала бы я в Париж, стала бы шататься по городу и у всех прохожих спрашивать, не нужно ли им горничную, прачку, няньку, что угодно! Это было бы интересно, по крайней мере, действительно, «начинаешь жизнь», а так…